Проходя мимо постоялого двора в деревне, мы испытали нестерпимое искушение подкрепиться сыром и хлебом, но героически сдержались: чем сильнее мы проголодаемся, тем больше насладимся уткой!

Когда мы наконец добрались до города, нам словно ударил в ноздри запах жаркого, и последнюю четверть мили мы одолели за три минуты. Бегом взлетев по лестнице, мы наскоро умылись, переоделись, прошли в столовую и сели за стол, потирая руки, пока хозяйка снимала крышку. Я схватил вилку и нож и принялся нарезать утку.

Нарезание почему-то потребовало огромных усилий. Минут пять я сражался с уткой, не оставив на ней даже царапины, и тогда Джо, занятый поглощением картошки, поинтересовался, не лучше ли передать нож тому, кто знает, как им пользоваться. Я пропустил глупое замечание мимо ушей и вновь навалился на утку, причем с такой силой, что несчастная птица покинула блюдо и спряталась за каминной решеткой. Мы выудили оттуда беглянку, и я приготовился к новой попытке, но Джо стал совсем невыносим и заявил, что если бы он знал, что мы будем играть нашим ужином в хоккей, то перекусил бы хлебом с сыром на постоялом дворе.

Не в силах спорить, я с достоинством положил нож и вилку и предоставил Джо самому атаковать бедную птичку. Какое-то время он трудился молча, потом пробормотал: «Проклятая утка!» — и снял пиджак. В конце концов, при помощи долота, мы все же вскрыли тушку, но есть ее оказалось решительно невозможно: на вкус мясо напоминало резину. Пришлось ограничиться овощами и яблочным пирогом. Убийство бедного селезня было страшным грехом, но что поделать, в этой стране совсем не уважают традиции.

Я хотел поговорить о том, как мы едим и пьем, но до сих пор не сказал ни слова о напитках. Видите ли, напитки — это одна из тем, в которых не следует выглядеть знатоком. Прошли времена, когда мужчине полагалось каждый вечер напиваться перед сном, а трезвая голова и твердая рука больше не вызывают упреков в женственности. Напротив, в наши дни прискорбного упадка дух перегара, красный нос, шаткая походка и хриплый голос считаются отличительными признаками не джентльмена, а мерзавца.

Впрочем, жажда человеческая и в наши времена по-прежнему невероятно велика. Мы все равно пьем, не под одним предлогом, так под другим. Мужчина чувствует себя неуютно без стакана на столе. Мы пьем перед едой, во время еды и после еды. Мы пьем, встречаясь с другом, а также прощаясь с другом. Мы пьем за разговором, читая книгу и предаваясь размышлениям. Мы пьем за здоровье других и наносим вред своему собственному. Мы пьем за королеву, за армию, за дам и всех остальных, за кого только можно выпить, а если список окажется слишком коротким, я думаю, можно выпить и за тещу.

Кстати, мы никогда не едим за чье-то здоровье, а только пьем. Почему бы нам время от времени не подняться со стула и не съесть пирожное за чью-нибудь удачу?

Признаться, лично я не понимаю постоянную необходимость выпить, испытываемую большинством мужчин. Я могу понять, когда пьют, чтобы забыть печали или отогнать неприятные мысли. Я могу понять, когда невежественные массы, обожающие наливаться алкоголем, — о да, разумеется, такое поведение шокирует; нас, живущих в уютных домах и пользующих всеми благами и благословениями цивилизации, шокирует, что обитатели сырых подвалов и продуваемых всеми ветрами чердаков выползают в теплые, горящие огнями пивные, чтобы на краткое мгновение уплыть из своего тусклого мирка на волнах джина в реке забвения.

Однако прежде чем в ужасе воздеть руки при виде столь греховного образа жизни, подумайте, какую жизнь на самом деле ведут эти несчастные. Представьте себе нищенскую убогость их скотского существования, которое тянется год за годом в тесной, шумной комнате, где, скученные, словно крысы в канализации, они барахтаются, болеют и спят; где чумазые дети визжат и дерутся, а неряшливые женщины с пронзительными голосами раздают затрещины, бранятся и ворчат; где заваленные мусором улицы непрерывно грохочут, а в вонючем доме постоянный бедлам.

Подумайте, каким увядшим прутиком представляется им, лишенным разума и души, прекрасный цветок жизни. Лошадь в стойле чует сладкий запах сена и с удовольствием жует спелый овес. Сторожевой пес в конуре моргает на солнышко, видит во сне восхитительную погоню по росистым лугам и с довольным тявканьем просыпается, чувствуя ласковую руку хозяина. А в унылой жизни этих человеческих обрубков никогда не блеснет ни единый лучик солнца. С той минуты, как они выползают из неудобной постели, и до минуты, когда снова в нее возвращаются, у них нет ни мгновения настоящей жизни. Они не знают, что такое развлечения, отдых или приятная компания. Радость, печаль, смех, слезы, любовь, дружба, тоска, отчаяние — все это для них лишь слова. С того дня, когда эти несчастные впервые увидели свой убогий мир, и до дня, когда с проклятием на устах они навсегда сомкнут веки, а их останки закопают с глаз долой, их ни разу не согреет участливое прикосновение, не взбудоражит мысль, не повлечет за собой надежда. Во имя Господа милосердного, позвольте же им заливать в глотки лишающую рассудка жидкость и на мгновение почувствовать себя живыми!

Что ж, можно сколько угодно говорить о сантиментах, но в этом мире истинное счастье обретается в желудке. Кухня — главный храм, где мы поклоняемся богам, пылающий очаг — наш священный огонь, а повар — верховный жрец. Он могучий и к тому же добрый волшебник. Он облегчает любое горе, изгоняет любую неприязнь и делает любовь еще слаще. Господь велик, и повар — Его пророк. Давайте же будем есть, пить и веселиться.

© Перевод О. Василенко

О меблированных комнатах

— А, я вижу, вы сдаете комнаты.

— Матушка!

— Чего тебе?

— Здесь джентльмен желает снять комнату.

— Пусть войдет. Я сейчас поднимусь.

— Входите, сэр. Матушка сейчас придет.

Вы заходите в дом, и через минуту «матушка» тяжело поднимается по лестнице из кухни, на ходу развязывая фартук и давая кому-то указания насчет картошки.

— Доброе утро, сэр, — устало улыбается она. — Проходите сюда.

— Даже не знаю, стоит ли мне смотреть, — говорите вы. — Что у вас за комнаты и сколько стоят?

— Да вы проходите, — отвечает хозяйка. — Вот сюда, наверх, и я вам все покажу.

Бормоча невнятные протесты, долженствующие снять с вас любые возможные в будущем обвинения в напрасной потере времени, вы следуете за «матушкой» на второй этаж. На первой же лестничной площадке вам под ноги попадаются ведро и веник, в результате «матушка» принимается рассуждать о нерадивости служанок и, перевесившись через перила, громко зовет Сару и велит ей немедленно убрать забытые принадлежности. Подведя вас к дверям комнаты, хозяйка берется за дверную ручку и, прежде чем повернуть ее, объясняет, что комнаты в некотором беспорядке, поскольку прежний жилец выехал только вчера, и добавляет, что сегодня как раз день уборки — которая устраивается каждую неделю. На этом вы оба входите в комнату и в торжественном молчании разглядываете открывшуюся вашим глазам картину. Признаться, картина эта не слишком привлекательна. Даже на лице «матушки» не видно восхищения. В утреннем свете меблированные комнаты без жильца производят унылое впечатление. Есть в них нечто безжизненное. Другое дело, когда вы уже въехали и устроились. Куда ни бросишь взгляд — отовсюду на вас смотрят знакомые домашние боги, и везде разложены дорогие сердцу безделушки: на каминной полке расставлены по порядку фотографии всех девушек, в которых вы когда-либо были влюблены и с которыми расстались; на самых видных местах разбросано с полдюжины изгрызенных трубок, которые лучше бы спрятать подальше от посторонних глаз; одна тапка выглядывает из-под ящика с углем, другая расположилась на пианино; популярные картины прячут под собой замызганные стены, а старые добрые друзья, ваши книги, разбросаны повсюду; а вот старинный фарфор, которым так дорожила ваша матушка, и ширма для камина, вышитая ее руками в давно прошедшие дни, когда любимое лицо сияло юностью и ослепительной улыбкой, а мягкие седые волосы еще спадали тяжелой золотисто-каштановой волной из-под капора…